Ольга Кобилянська – Царiвна

Царiвна
Ольга Кобилянська

ШЕДЕВРИ УКРАЇНСЬКОЇ ЛІТЕРАТУРИ #1
«Царiвна» Ольги Кобилянськоi – соцiально-психологiчна повiсть, у якiй постае новий образ мислячоi жiнки***. Головна героiня, вольова i духовно багата Наталка, веде боротьбу з буденним споживацьким свiтом i е справжньою царiвною своеi долi. Найвiдомiшими творами авторки е «Земля», «Людина», «Через кладку», «Царiвна», «У недiлю рано зiлля копала», «Valse melancolique», «Некультурна», «Аристократка» та iн. Ольга Кобилянська – видатна украiнська письменниця, яка працювала у жанрi соцiально-фiлософськоi та психологiчноi прози.

Ольга Кобилянська

ЦАРІВНА

I

Я родилася 29-го падолиста…

Старi люди i сонники кажуть, що цей день – день недолi. Може. Однак менi не хочеться в те вiрити. Я рада би приглянутися кождiй речi до дна, я бажала би про все ясно думати, на все ясно дивитися, – адже кожда проява мае своi причини й наслiдки, все пiдлягае строгим законам, лише ми не дуже на це зважаемо. Ми не дуже доходимо причини деяких прояв, що далися би не раз змiнити на добре… Нi! Ми кажемо, що все мае свое призначення i так мусить бути!..

Але чго я властиво тут доторкнулася! Моi погляди менi звiснi, а хто iнший не буде дуже цiкавий знати фiлософiчнi висновки молодоi дiвочоi душi; довкола мене глухота i нудьга, а самiй власнi думки безнастанно пережовувати, – це i томить i не доводить нi до чого.

Не маю нiкого, кого би моi думки й чуття в який-небудь спосiб могли заняти хоч крихiтку, на одну хвилинку. Чи воно злишне? Чи жiноче духове життя менше цiкаве, як ii органiзм?.. Справдi нiчим не цiкаве? – Та ба! Чого захотiлось!

Хто би мав мною займатися? Батька й матiр утратила я в такiм молодiм вiцi, що й згадати важко, а коли дорога бабуня вмирала, мала я дванадцягь рокiв. Вуйко Іванович, гiмназiйний професор, i тiтка (вона спольщена нiмкеня), при котрих тепер живу, то…та нi! Лучче не згадувати. Очi мимохiть зайдуть слiзьми, коло серця заболить, стисне i годi буде дальше писати…

Всi вони менi не радi. Вiдчула й пiзнала я це з тоi хвилини, в котрiй лише зачала думати. Мое довге рудаве волосся давало кузинам та кузинкам причину до прикрих глумливих жартiв та смiху. Лице мое iм «закрейдяне», а очi? Боже! наче я тому винна, що вони для них завеликi?

– Чого це ти глядиш так перед себе, начеби перший раз свiт побачила? – загомонить бувало на мене тiтка гостро, сердито. А я прокинувся мов та сполохана пташка. Кров у лице бухне, серце заб’еться скорiше… Я боялася на тiтку або на кого-небудь з домашнiх глянути смiло, ба навiть порядно очима повести. З часом привикла я не дивитись на нiкого з людей, хiба лише на свiт ясний, широкий…

– Наталка ходить так, якби в неi було нечисте сумлiння! – глумився часто найстарший кузин Муньо. – Нечисте сумлiння не глядить нiколи правим людям в очi!

Чи не мае це мене болiти?

Я плакала по тихих ночах, що бог дав менi такi великi очi… а одного разу, коли з дому порозходилися всi i я лише сама одна лишилася, забiгла нишком до салону, де висiло велике дзеркало, i глипнула в його… Двое великих синяво-сiрих… нi, зелених очей вп’ялилося сполохано в мене… i аж тепер я пересвiдчилася, що вони всi що до одного говорили правду. І я вiд тоi пори не дивилася майже нiколи в дзеркало; а коли й кинула часом в його оком, то чинила це лише тодi, як було конче потрiбно. Але чому моя дорога бабуня любила тi очi й цiлувала, ой, як часто цiлувала! – Солодка моя малесенька русалонька, – шептала при тiм, i великi тяжкi сльози затемнювали ii вид. – Бог тебе не опустить, – говорила потiшаючим голосом. – Вiн милосердний, добрий, а ти прецiнь сирота!.. Нi, ти про те все будеш ще щасливою, не будеш вiчно iсти ласкавого хлiба! Так, Наталочко, рибонько моя, так… – А опiсля дивилася нерухомо перед себе, думаючи бог зна над чим, i втирала сльози з очей.

– Бабуню! – питала я раз. – Чому ви якось-то казали, що вам на мiй вид накидуеться насилу думка, буцiмто я до терпiння вродилася, i що коли я родилася, жебраки та якiсь убогi у дiм, наче кликанi, заходили i просили то молока, то хлiба, то грошей; це, казали ви, злий знак на будуче, не буду щастя мати… Бабуню! «Терпiти» – значить то, як когось щось дуже болить? Так, напр., коли тебе руки i ноги болять в мокре i холодне верем’я? Так, бабуню?.. Бабусенько моя золота!

Але бабуня замiсть вiдповiдi цiлувала мене в очi та в чоло.

– Не зважай на моi слова, дитинко, – вiдповiла, усмiхаючись якось сумно. – Я стара, та й… бачиш, у мене нема вже нi пам’ятi доброi, нi думок ясних, говорю от так, щоби не мовчати, не думаючи нiчого!

– Я буду дуже, дуже щаслива, бабусенько! – запевняла я ii, притискаючи ii руку то до уст, то до себе… А вона почала молитися…

Так, бабуня шептала молитву, а я, приклякнувши i спираючись лiктями на ii колiнах, числила морщинки, що повкладалися над ii очима, й дивилася нерухомо на ii долiшню губу, як вона пiд час шептання судорожне тремтiла…

* * *

Десь недалеко ударив грiм i луна гудiла, котилася горами глухо, грiзно, довго. Аж лячно ставало.

А опiсля пiднявся вихор. Гей! який дикий, несамовитий! Величезнi бiлявi маси мряк димляться з глибоких ярiв угору i мчаться в скаженiм поспiху в ту сторону, куди iх вiтер гонить, а все понад шпилi тих величезних, лiсами вкритих гiр, щоби в кiнцi пiднятися високо пiд небо i заслонити його або вiдлетiти кудись в безвiсть… Коли слiджу за iх летом, здаеться менi, що мушу створити рамена широко, щоб i мене понесли з собою в якусь незнану щасливу далечину…

На горi вiтер колише стрункi сосни; а вони так гнуться i клоняться! Аж до мене в свiтлицю долiтае iх стогiн i шум. Але то дзвенить для мене – як пiсня, завсiгди мила пiсня. Я ii любила ще малою. Не раз пролежувала годинами пiд старезними смереками i iх лагiдне шепотiння впливало успокоююче на так зворушену дитячу душу. Тепер, коли я без дорогоi бабунi така осамочена й не маю нiкого, хто мене розумiв би, ба лиш розумiти хотiв, стали лiси й гори якимсь одиноким моiм свiтом i притулком…

Вiд нас до лiсу недалеко, i я забiгаю туди часто й тайком. Тiтка сердиться, коли я на лiс лише вiкном споглядаю; зве мене «лiнюхуючою химерницею».

Що то значить: «химерувати»?

Коли я он там, на вершку гори, або в глибинi лiсу спинюся нерухомо, то менi здаеться, що не маю пощо додому вертати. Там розходиться грудь широко, легко, в серцi немов щось ясне, сильне прокинеться i оживае. Там я i спiваю, не раз навiть з полохливими пташками навперейми, любуючись власним голосом, як вiн далеко лiсом лунае – i нiби дзвенить. Це так прегарно й весело, це так свобiдно!

Зiйшовши вниз, я не розказую нiчого.

Нi одно словечко не перехоплюеться через уста моi, що я там бачила, що пережила, яку мiць принесла звiдти в серцi. Як, пробуючи своi сили, потрясала молодими смереками, як, ухопившись галуззя старих дерев, висiла, немов метелик, як гойдалася, як, спинаючись без вiдпочинку на гору, спочивала опiсля в м’якiм моху, глядiла в небеса, а там хмари, прозоро-бiлi, ледве замiтнi, улiтали попiд нiжну синяву далеко… далеко…

– Ти знов принесла з собою земляного воздуха в хату, мовби у гробi лежала! – крикне бувало тiтка терпко й змiрить мене проникливе своiми зимними очима. А я через те вже й розбита. Слова тi немов мене б’ють. Мовчу. Що ж iй i вiдповiдати? Воно й так не здалося би на нiчо. Яка ж я чудна, злишня iстота, на котру цiлий свiт сердиться, особливо вiдколи моя дорога бабуня розпрощалася зi мною навiки!

* * *

Домашнi роботи сповняю спiльно з «сестрами», однак менi нiколи не можна вивести тiтку з критичного настрою супроти мене, вдоволити ii хоч чим-тим. І це зле, i того не вдала, i сього не зрозумiла… Менi лише страх жаль стане, i я знов мовчу. Нi, менi вже годi боронитися!

– Чи в тобi кров замерзла, а уста занiмiли, що ти нiколи анi всмiхнешся i ходиш, мов та ледова краля? – загомонить тiтка насмiшливо на мене. А гуляю я, розвеселюся з молодшими, рознесеться подекуди й смiх мiй городом, так i почую зараз: «Не знати, до чого тi смiхи, до чого тi безвстиднi авантюри, чи, може, тому, що на свiтi так тяжко жити?»

– То, мамочко, лиш тим можна дурiти, в котрих нема нi совiстi, нi чуття, – пояснюе Лена, моя ровесниця. А тiтка всмiхнеться й потакне головою.

– Справдi, – чула я раз, як говорила тiтка до вуйка (а того я й до смертi не забуду), – доля з нами поступила дуже несправедливо… Окрiм турботи о будучнiсть власних дiтей, маемо ще клопiт з Наталкою. Чудний це обов’язок, Мiлечку! І звiдки, питаюся, приходимо ми до нього? Як ти до того приходиш? Про себе я вже й не споминаю, я не журюся нею, Мiлечку, не журюся анi цятеньки. Для мене останеться це дiвча раз назавсiгди лише накиненою чуженицею, хоч у моiй грудi б’еться тепле серце. Але ти? З того, що вона дитина твоеi сестри, не виходить, щоби ти кривдив своi дiти, бо то, що я видаю на неi, могла би лучче видати на своi дiти. Врем’я, нехай би вже там до лиха i виростала собi, коби мала який грiш, а то – нiчого! Що ж бо значить тi чотири сотки i тих кiлька срiбних ложечок та тих прочих лахiв, що осталися iй по твоiй матерi i ii родичах? Окрiм того, Мiлечку, вона не симпатична. О! я передвиджую, передвиджую доленьку моiх синiв! Я знаю вже вiдтепер, що вона накинеться одному з них на карк, а як нi, то вчепиться одноi з дiвчат; а вони, звiсно, добрi, то й будуть ii терпiти. Ти гадаеш, що нi?

– Я гадаю, Павлинко, що нi. Я не журюсь нею. Вона вiддасться. Ти не вважаеш, Павлинко, вона гарна…

– Гарна?! Ха-ха-ха! Приглянься лише, будь ласкав, ближче тiй красi, тим довгим рудавим косам, котрих нiяк по-модному не укладеш на головi, тому чисто крейдяному лицю з тими зеленими нелюдськими очима, i скажи тодi, чи вона гарна! Ти не дивись, що в неi уста такi червонi – це хороблива червонiсть; зате в неi в лицi нi цятеньки кровi. Пригадай лиш собi, яка я була в ii вiцi. Ти забув уже, Мiлечку, що мене молодiж не звала iнакше, як «Марiя Тереза»? Я була гарна, я визначалася межи всiма, але вона?! Окрiм того, вона страшно зарозумiла. Ти не бачиш? Вона й головою не поверне в ту сторону, де находяться молодi люди, очей не пiдведе. Одним словом, незносне сотворiння! Іритуе[1 – Іритувати – сердити, нервувати.] й дразнить мене на кождiм кроцi. Придивись, напр., скiльки вона по вечiрках гуляе, i чи який молодий хлопець сяде бiля неi балакати? Все лиш якiсь старшi вештаються коло неi.

– Це правда, – вiдповiв вуйко сумовито. – Вона подобаеться бiльше старшим. Менi вже кiлька разiв прийшлося вiд старших почути: «У вас дуже iнтересна сестрiнниця!»

– Видиш? В нiй есть щось, що вiдпихае молодiж. Дивись, як наша Леночка розмовляе з молодiжжю, як ii хлопцi роем обступають; а дивись на неi. Ах, мене не раз аж розпука обгортае, що вона зветься моею своячкою. Оногди[2 – Оногди – одного разу.] я говорила iй, щоби була супроти мужчин приязнiшою, привiтнiшою, не поводилась, як та статуя, мовчаливо та iз спущеними вiями. Вiдстрашуеш (кажу iй) i найглупiшого дансера[3 – Дансер – партнер у танцi, танцюрист.] вiд себе! А вона, Мiлечку, – матiнко божа! – витрiщила тотi своi очиська на мене, кров бухнула iй в лице… з лютостi, розумiеться… устами лише так по-своему згiрдливо рушила й не вiдповiла анi одним словечком! У вiкно на вулицю то вмiе й годинами дивитися або романи й iншi безбожнi дурницi читати. Недавно знов найшла я книжку пiд ii подушкою в постелi. Ну! почула вона вже свое! Тобi, Мiлечку, я все прощу, але що ти позволив iй книжки читати, того не прощу тобi нiколи. Ти, мабуть, бабою останешся вовiк-вiки!

– Годi, душко, годi, чого iритуватися? – втихомирював вуйко спокiйно, як це було в нього в звичаю. – Я iй в день ангела не хотiв нiчого вiдмовити, так як i своiм дiтям; а вона й не просила бiльше, як лише того, щоби в вiльних хвилях i по домашнiй працi могла «читати».

– Коли мае вiльну хвилю, то най гаптуе або шие. Але вона хоч яка велика й здорова, то й до того не здатна. Правда, до читання то лиш сядь собi вигiдно, дивися перед себе i вважай, щоби замiсть одноi картки не обернути нараз двох. Боже мiй, боже, з тоi дiвчини не вийде нiколи щось порядне, хоч би я й не знати скiльки неустанноi працi й науки завдавала собi з нею!

– Ну, ну, нехай уже… не велике дiло! Вона сирота i, бачиш, одна з тих iстот, над котрими добрi люди мусять i без любовi мати милосердя. Я… видиш… я ii… люблю, Павлинко. Менi здаеться, що вона добра дитина. Впрочiм… все ж таки вона донька моеi однiськоi сестри. Лише, щоправда, коби то хлопець, а то дiвча…

– Аякже, дiвча, – гомонiла тiтка, – а то камiнь дома. Коби хоч що то, кажу, були iй родичi лишили, а то нiчого, хоч буком гони. Я не знаю, мабуть, кождий крейцар, що заробили, проiдали!

– Та де проiдали, Павлинко! Парохiя[4 – Парохiя – церковний приход, парафiя.] була худа. А по тому вiн… обертав кожний феник на книжки, на то дрантя, що осталось iй опiсля. Бог його знае, що задумував вiн з ними мiж мужиками на селi! Щось то вiн був менi раз споминав, що мусить дещо для своеi Наталки скласти. Та не вмiв, бiдака, нiчого скласти. Смерть так i захопила обох i на тiм скiнчилося. Замовкли.

– Павлинко!

– Що, Мiлечку?

– Не буде там уже далi кава готова? Я щось наче голод чую. Легумiни[5 – Легумiни – ласощi (остання обiдня страва).] не ситять мене нiколи!..

– Я досить чула.

На лицi менi наче мороз уклався, i я його в долонi втиснула. В горлi корч хапав; я затиснула зуби сильно, бо менi виривався зойк з уст…

І мимоволi попленталася я опiсля в он той лiс.

Пощо писати, що в моiм серцi дiялося?

– Бабуню, бабусенько моя золота, чом ти мене покинула! – кликала я там в розпуцi раз по раз… – Бабуню, бабуню… я камiнь! Бабусенько моя дорога, я одна з тих, над котрими добрi люди мусять i без любовi мати милосердя!.. – І ридаючи диким плачем, товкла я головою об дерева, обнiмаючи iх, нiби бабуню…

Округ мене шелестiли, шамрали смереки… тихо, тихо, одностайно; а я все плакала. – З мене не вийде нiколи щось порядне! О бабусенько моя золота, чом ти мене покинула!..

Опiсля глядiла я на мале мiстечко. Ох, як глибоко зненавидiла я ту брудну долину, ту долину, в котру. мусила про те все назад вертати! – Я непотрiбна, я камiнь, з мене нiколи щось порядне не вийде! – виривалось з розпукою з моiх уст раз по раз, i гарячi, тяжкi сльози котились по лицю… – Бабусенько моя золота!..

Але то все минулося, i я стала «спокiйна». Не плачу бiльше при таких нагодах. Не лютую i не змагаюся з нiким, лише тiсно менi тут. Тiсно й глухо, i якийсь тайний, пожираючий жар палить менi душу. Щоби його задавити, щоб не завмерти, читаю в кождiй вiльнiй хвилинi, читаю ночами… Мiж ними i мною росте пропасть. Вони всi завдають менi болю, свiдомо й несвiдомо, замучують мене безоглядно. Кожде слiвце, що тiтка промовить до мене, звучить болючо в моiй душi. А вуйко… о, вiн добрий, але чому вiн криеться iз своею «любов’ю до мене». Чи мене не вiльно любити?

* * *

Завтра кiнчу двадцятий рiк.

Як скоро минули лiта, не лишаючи по собi нiякого слiду! Справдi, безслiдно, одностайно, як i всi днi та години, прожитi в пильнiм бездiллi. В мене лише виробилася сильна свiдомiсть, що я тягар, над котрим добрi люди мусять i без любовi мати милосердя! Без любовi! Це те грiзне слово, що лишило майже кривавi слiди в моiм серцi. Нi, нi, окрiм моеi дорогоi бабунi, не любив мене нiхто на свiтi!

Понура, ненаситна туга володiе мною, i дух мiй утомлений, хоч не сотворив нiчого. Вiн лише мучився i побивався об якийсь мур, котрим мiй свiт обведений. Я хотiла би чогось… не знаю ясно, чого…, що мене вдоволяло би або що мене зробило би сильною, могучою!.. Я поринула би у щось цiлою душею, так як тепер потопаю в кождiй дрiбнiй роботi цiлою душею… Ах! Я хотiла би чогось!

Та ба!

Чотири стiни, проймаючий гамiр дитячий, глумливi безсердечнi слова моеi рiднi, бездушна одностайнiсть, що пригнiтае душу, вузькогляднiсть, самолюбство – оце свiт, в котрiм я засуджена жити!

Але смертi я про те все не бажаю. Я страшно хочу жити! Я пила би це життя! Що це таке?

Боже мiй! Чому не змилосердиться щось або хтось надi мною? В чiм лежить моя провина, що моiм думкам i чуттю поставлено щось, немов межу? Що я немов вiддана комусь на наругу i не належу собi! Я чую в собi проблиск якоiсь сили, та що з того! Їi зацитькае та груба сила, що пануе довкола мене всевладно…

* * *

Колись-то вечором вiдбувалася в нас нарада. Оба кузини радилися з родичами, який завiд[6 – Завiд – професiя, фах.] вибрати собi на цiле життя.

– Я буду професором[7 – Професор – тут: учитель.], як батько! – казав молодший. – Вiзьму навiть тi самi предмети: географiю й iсторiю. Чоловiк мае собi добрий дохiд, незалежний вiд нiкого; недiля, свято вiльнi, до того вакацii, а «перша»[8 – «Перша» – найвища оцiнка в школi.], – смiявся хитро, – мае також своi добрi сторони, коли який багатий татуньо хоче ii бачити в свiдоцтвi свого синка.

– Ти можеш собi, про мене, бути й професором. Учися хоч би й по-хiнськи[9 – По-хiнськи – по-китайськи.]! – обiзвався Муньо, старший. – А я рiшився пiти на медицину, i на тiм кiнець!

– На медицину? Нi, Мунечку! – запротестував вуйко флегматичне. – Медицина задорога наука. Ти маеш ще сестри, Лена вже доросла, а Катуня потребуе ще довго батькiвського старання. Я тебе не можу на медицину посилати.

– А Наталка, татку? І Наталка ще е! – вмiшалася нараз мала семилiтня Катя, що сидiла десь в кутику й прислухувалась з поважною мiною розмовi.

Менi уступила вся кров з лиця. Оцi дитячi уста завдали несвiдомо несказаннi муки мойому серцю, котрим годi було уйти. Я склонила голову глибше над шитвом i шила пильно.

– Наталка? – обiзвався Муньо. – Для неi не потребуе нiхто капiталiв складати. Вона мае своiх двадцять рокiв i нехай оглядаеться за яким мужем. Не правда, Наталко? Воно, правду сказавши, вже таки би й час. Ми, «молодi», розумiемо це неабияк!

Вiн розсмiявся голосно й, засунувши зухвалим рухом руки в кишенi, поглянув визиваюче на мене.

Я видержала той погляд спокiйно.

– Авжеж, Муньо, для сирiт не складае нiхто капiталiв. Я належу до тих, над котрими добрi люди мусять мати милосердя й без любовi, – вiдповiла я.

– Добре вiдповiла, Наталко! – замiтив вiн злосливо. – Я знав, що моi слова дадуть добрий вiдгомiн. Впрочiм, обходить мене в цiй хвилi моя доля найбiльше. Ти, отже, вiддашся, Лену вiзьму до себе, коли буду доктором, а з Катею дасте собi, отче, i самi раду; з неi вийде колись неабияка красуня!

– Який ти мудрий для себе! – обiзвалася Лена люто. – Я вийшла би вже найлiпше, спустившись на твою ласку. Нi! Дякую дуже за неi! Нехай батько забезпечить нас сам, а ти вибери собi iнший фах. З тебе був би такий доктор, як з мене… ну, лучче най не кажу! Я знаю твою любов до ближнiх!

– Лена правду каже, ти не можеш iти на медицину, – обiзвався знов вуйко. – Я би тобi радо помагав, ти в мене найперший син, але дiвчата моi дiти. Не правда, Павлинко?

– Чому не правда, Мiлечку? – вiдповiдала жiнка своiм звичайним коротким, енергiйним тоном. – Розумiеться, що дiвчата також нашi дiти. Але в мене е одна думка… Мiлечку, я думаю вже давно над тим, щоби вiн пiшов на медицину, хоч, розумiеться, не нашим коштом.

– Ну так i що ж за думка в тебе, Павлинко?

– В мене така думка, Мiлечку…

– Го-го! Я знаю, мамочко, що ви хочете казати! – перебив ii, смiючись, Муньо. – В вас е та думка, щоби я з якою багачкою заручився. Не так?

– Так, мiй сину! – вiдповiла тiтка. – Я справдi об тiм i думаю. Лиш тим чином мiг би ти пiти на медицину. Чи це, може, зле?

– Зле настiльки, мамочко, що я хочу бути свобiдним. А заручившися, обтяжив би себе зараз якимись романтичними обов’язками. Я в романтику й iдеали не бавлюся. Я хочу дiпняти лише одну цiль, а цiль та – багатство. Все проче для мене рiч побiчна.

– Навiть i ми, твоi сестри, Муньо? – вмiшалася знову Лена, промовивши голосом, що аж тремтiв з якоiсь внутрiшньоi лютостi.

– Не впадай в трагедiю! – вiдповiв вiн згiрдливо. – Я мушу пiти на медицину. А коли батько не зможе мене сам удержувати, то я заручуся з якоюсь багачкою. Мiж нами сказавши, мав би я вже одну, гм… гм… – Вiн усмiхнувся многозначно i глипнув скоса на матiр. І вона всмiхнулася. Вiн був ii любимцем i згоджувався з нею пiд кождим зглядом знамените.

– Вгадайте, мамочко!

– Не маю часу на здогади, мiй сину.

– Ну, то я сам скажу! Щоб ви сказали би, напр., про Ольгу С.? – Вiн закинув одну ногу на другу i глипнув на матiр, ii лице осталося при тих словах все однакове, кам’яне, зимне.

– Ольга С.? Ну, – казала, мовби роздумуючи, – вибiр не злий. Вправдi, вона делiкатноi будови й дуже розпещена, звичайно, як всi одиначки, при тiм трохи й зарозумiла, але коли вона тобi, сину, до вподоби, то й менi також.

– Вона за тебе не пiде, Муню! На те спустись! – кликнула насмiшливо Лена.

– За мене не пiде?

– За тебе не пiде! Ти з усiх хлопцiв найменше ii обходиш; вона романтична натура, не забувай цього. Окрiм того, вона буде вибирати, вона й може вибирати, бо дiйсно маетна дiвчина.

– Не думай лише так, – обiзвався вiн так само глумливо. – Я дiйсно не знаю, кого би могла бажати собi за мужа, як не лiкаря. Ти, бачу, не береш таких справ досить реально. Чи думала ти коли-небудь над тим, що властиво мужчина, а що жiнка? Мужчина – то «все», а жiнка – то «нiчо». Ви, дiвчата, вiд нас залежнi, як тi рослини вiд сонця, вiд воздуха. Чуеш? Ти!! Ми надаем вам смислу, поваги, значення, одним словом, все. А коли вона хоче вибирати, то нехай собi з богом вибирае. Менi не тяжко й деiнде обглянутися. Вигiдних партiй в свiтi ще найдеся. Дiвчата пiдростають раз у раз, як тi гриби; i всi вони хотять замiж вийти, всi що до одноi! Може, ти хочеш остатись старою панною?

Вуйко й тiтка розсмiялися, а й Лена скривила уста до усмiху. Менi вдарило в лице немов полум’я.

Нiчим е жiнка?

І такий бездушний, ограничений хлопець осмiлився говорити в такий спосiб о жiнках? Що давало йому до того право? Природа? Однак вiн говорив правду. Ми дiйсно вiд мужчин залежнi, мов тi рослини вiд сонця, вiд воздуха. Але ж з якоi причини? Чи та причина – то незглибима, вiчна загадка, до котроi i приступити годi?

Я зложила шитво й вийшла нечутно до побiчноi кiмнати. Тут було темно й тихо. Втомлена, сiла я в незамiтний кут, заслонивши лице руками.

Поодинокi слова долiтали до мене, я чула терпкий смiх тiтки, однак, не прислухаючись дальшiй розмовi, я й не розумiла нiчого.

Одне лише я знала й вiдчувала.

Я була лише людиною з якоюсь силою, з якимось духом, а проте… та що й казати? Правда? Справедливiсть? Їх нема! Нема для того, що приневолений приймати iх з другоi руки…

* * *

Щось важке, мов олово, тяжить менi на душi, а кругом мене глухо й пусто, якась порожнеча аж до божевiлля.

Чи нема нiякого виходу? Нiякого спасiння? Коли це iншi зносять, так нехай! Я не можу! Я пробувала клонити голову терпеливо, бути такою, як тi «другi», i не змогла. Благала свiвчуття, любовi й не виблагала. Часто поривае мене гiркий жаль, дика вражда супроти моiх померших родичiв, що мене в життя трутили, i я тепер безцiльно блукаю! Поривае ненависть i бiль супроти цiлого свiту…

В тихих безголосних ночах, коли сон утiкае вiд моiх утомлених очей, я плачу. Та що воно поможе? Одна слiзонька бiльше або менше в життi важить так мало! Впрочiм, хто iх числить?

* * *

Оногди говорив вуйко про якогось податкового урядника, котрий рiзнився вiд своiх товаришiв величезним ростом, вдоволеним усмiхом i грубим срiбним перстенем з синiм камiнцем на пальцi. Цей урядник хвалився – так оповiдав вуйко – що його жiнка, за якою саме тепер «обглядаеться», мусить бути не лиш гарна, багата й освiчена, але й музикальна, бо вiн не «пожертвуеться» кому-небудь!

Уявляючи собi його, як вiн iз своiми неповоротними рухами, iз своiм по найбiльшiй частi розiгрiтим лицем, трохи зизими[10 – Зизий – косий.] очима, шукае «музикальноi» жiнки, я розсмiялась мимоволi вголос.

Вуйко й тiтка скинули на мене оком.

– І чому ти властиво смiешся, моя кохана? – спитав вуйко в заостренiм тонi (дивна рiч), а тим часом тiтка звузила уста так сильно, що стали якоюсь ниткою.

– Я так, вуйку; бо вiн такий смiшний в своiй претензiональностi! Самi знаете, що вiн всiх розумiв не поiв, а проте такий вимагаючий! Але я властиво не повинна смiятися, воно бiльше сумно, як «смiшно»! – І з тими словами промайнув мiй погляд по тiтцi.

– Що це знову за поетична заява? – спитала вона з зимним, iнквiзиторським поглядом. – Тепер дiвчинi годi вибирати, ждати на самих докторiв i професорiв. Нехай богу дякуе, коли навинеться й хто-небудь та подасть кусник хлiба.

Це тикалось мене. Спецiально мене. Мов поборена, опустила я через хвилю покiрно голову, а несказанно гiрке почуття проникло мою душу.

– Це тобi, мабуть, не до смаку, що я тепер кажу, не правда? – говорила тiтка з притиском дальше. – Ти за його не пiшла би. Ну, на щастя, в такiм випадку мали би ми рiшуче слово сказати, а не ти. Ти ждала би, може, на якого зачарованого князя, – шкода тiльки, що iх уже нема. Врештi, я й справдi не знаю, що тобi дае причину грати роль якоiсь «гордоi». Ти, мабуть, щоденноi боротьби о кусник хлiба не бачиш, не розумiеш, думаеш, що все, що е, так само собою приходить?

– Я, тiтко? Я?! – вирвалось менi майже окликом з уст.

– Ти, ти! Ми не будемо вiчно жити, i ти не будеш мати все охорону й родинну стрiху. Наступить ще й така хвилина, коли з вдячнiстю будеш сягати за рукою такого «дурака»!

– Нiколи, нiколи! – вiдповiдала я зворушено.

– Ха-ха-ха! Нiколи! І для чого нiколи, коли вiльно спитати? Мабуть, тобi його становисько запiдле?

– Становисько нi, але вiн сам, як чоловiк, не мае для мене нiчого симпатичного. Вiн не мае анi крихiтки, напр., «тонкостi» в собi. Чи ви нiколи не гадали, як страшно мусить житися при чоловiцi, котрому не можна вiддати нi серця, нi поважання? Тiточко! Я не могла би так жити! Моя натура, цiла моя вдача такi жаднi якоiсь – як би то сказати? – тонкоi коректностi, якогось нiжного чувства… любовi… – Тут i урвала я.

Це зiзнання, котре я, мов тайну, берегла в серцi, вихопилося менi проти волi з уст, i я того дуже жалувала. Я вiдвернулася вiд тiтки, щоби не стрiнутися з ii холодними насмiшливими поглядами i щоби не помiтила, що я спаленiла…

– І ти не соромишся такi слова говорити? Менi в лице i при вуйку? Двадцятилiтня дiвчина! А це що знов нового?! Та правда: хто годуеться таким трiйлом[11 – Трiйло – отрута.], як романи, тому годi iнакше говорити. Я не розумiю, що таке «любов». Я вийшла замiж, не хоруючи анiтрохи на ту поетичну недугу. Я вела порядно свое господарство, виховувала як слiд при божiй помочi дiти, доглядала мужа, але о любовi щось маячити, зiтхати за любов’ю? Менi видиться, що я мусила б тепер того й соромитися. Це чиста фантазiя. Коли б я не була вийшла за твого вуйка, то була б вийшла за другого. Вiн був порядний, спокiйний, соромливий молодець, а я така сама панна. Тому нас i бог злучив. В твоiм вiку я виховувала вже Мунечка, провадила вже сама господарство, а ти… говориш про любов! Та що, як собi хто постелить, так i виспиться. Ти вже доволi доросла, аби порозумiти, що добре, а що зле.

– Воно так, тiточко… – вiдповiла я, усмiхаючись сумно. А бiльше i не сказала я нiчого.

Якби я й цiлу нiч говорила, то все було би дурно. Не зрозумiли би. Лише до Лени полетiв мiй погляд, що сидiла недалеко тiтки. В цiй хвилi були в неi очi спущенi, а щоки горiли сильним рум’янцем. Я знала. Перший раз в життi вона не згоджувалася зi своею матiр’ю.

* * *

По домашнiх роботах було нам, дiвчатам, вiльно займатись, чим котра хотiла. Лена плела якусь величезну скатерть «для себе», а я читала. Вона й тiтка мали дивний спосiб дивитися на мене, коли я бралася за книжку. Тiтка прибирала тодi напiвмилосердну, напiвнасмiшливу мiну, щоби опiсля з притиском вимовити слiвце «знов?» i мiй – сказати б – сумлiнний супокiй замутити. Лена скривляла не до наслiдування верхню губу, розсмiявшись коротко вголос, i плела з такою ревнiстю, з таким запалом дальше, мовби спасiння ii душi залежало вiд того.

Найбiльше займало мене питання жiноче. Нiхто не вiдчував так глибоко зависимого, нужденного положення жiнки, як я. Нiхто, здавалося менi, не думав стiльки над рiшенням його, як я. Менi снувалися прорiзнi думки в головi. Я бачила «питання жiноче» майже при кождiй нагодi, коли приходилося жiнцi терпiти. Тямлю, що, перечитавши Стюарта Мiлля, я плакала. З тоi пори я читала з подвiйною пильнiстю. Свiдомiсть моеi низькоi освiти давила й корила мене сильно. Я постановила собi будь-що осягнути вищу освiту. Я була завзята, горда, честолюбива i не хотiла нi за що в свiтi бути тим «нiчим», о котрiм говорив Муньо з такою погордою. Я не хотiла, щоби менi аж мужчина надав смисл i значення. Рiвночасно рiшилася я в будучностi вiддати ту здобуту освiту в користь загалу. В найглибшiй глибинi мого серця говорив якийсь голос «вiддати жiнкам».

* * *

Свiте широкий! Який ти для мене, молодоi, недоступний, яким муром обведений!..

Та що це я знов? В головi думки стрiлою мчаться. Що менi з ними самiй дiяти? Сама загадала, сама забула, сама, сама, сама…

Щось з того, що вичитала або роздумала, оповiсти i кому другому? Адже ж я химерниця, i висмiяли би мене. А хочеться оповiсти, пояснити, як все в думцi складаеться, до чого дiйшла, чого би рада; як в душi не раз мов сонце зiйде… нi, як в нiй мов мелодiя укладаеться… В серцi так i заворушиться щось сильне, смiле. І я забуду все довкола себе. Гадки летять вперед, провадженi буйною уявою, аж слово якесь нараз вимкнеться впiвголос з уст. Тодi я з переляком пригадую собi, хто я й мiж ким я…

* * *

Був тихий вечiр у вереснi.

З дому вийшли всi на прогульку, i я лиш сама осталася. Хутко настала в хатi тишина. Користаючи iз супокою, як звичайно, я взялася писати. Вже давно почала я писати статейку про положення жiнок найнижчоi й середньоi верстви, а цього вечора хотiлося бiльше нiж iншим разом списати придуманого. Скоро укладалися речення, здоганяла думка думку. Пишучи завзято, я почула себе немов iншою. Чулася i щасливою. «Боже великий! – подумала. – Може, я до чого й здiбна, може, ти дарував хоч крихiтку якого талану, може, моя маленька, малесенька праця порушить хоч в однiй душi одну струну! Чей не буде так, як казала тiтка, що з мене не вийде нiколи щось порядне! О, я не дамся, я буду пильно працювати над собою, щоби злетiти високо-високо! Так високо, щоби iх голоси не доходили до моеi висоти, а руки iх щоб не дотикали мене».

По двох годинах вернулися з прогульки. Лена, розстроена чогось, лягла ранше спочивати. Уклавши руки пiд голову, лежала недвижно в постелi. Я вийняла знов зошит i пробувала перший раз в життi писати при нiй, хоч ii присутнiсть впливала на мене завсiгди лише пригноблююче. Менi хотiлося нинi конче докiнчити першу частину. Почавши писати, я забула небавом зовсiм, що, крiм мене, находиться ще хтось другий в кiмнатi. Хвилина за хвилиною минали.

– Що ти пишеш? – спитала вона мене нараз рiзко. Я пiдвела з переляком голову i глянула на неi.

– Ну? Що ж?

– Ет! Щось там, – вiдповiла я потрохи змiшана. Менi стало так, якби мене хто на якiм лихiм учинку зловив.

– Ти не переписуешся прецiнь з нiким?

– Нi.

– Ну, так що ж ти пишеш? Може, ти поетизуеш?

Пауза…

– Чуеш? Ти!

– Чи я маю перед тобою оправдуватися?

– Що за дурна вiдповiдь! Ти не бачиш, що вже пiзно i що я хочу спати? Я втомилася.

– Обернись до стiни та й спи!

Вона скоро пiднялася й сiла прямо в лiжку.

– Ти! Я скажу мамi, що через тебе не можу спати. Неспання шкодить красi, а я не маю охоти ходити з таким крейдяним лицем, як твое. Але я тепер вже знаю. Ти, певно, мажеш якийсь стих. Любовний?.. Ха-ха-ха! Тебе на цiлiм божiм свiтi нiхто не бажае; ти не гарна!..

Я не вiдзивалася.

– Бiдолаха з шiстьома срiбними старосвiтськими ложечками!

Я задрижала вiд обиди.

Як глибоко ненавидiла я ii! Однак, не вiдзиваючись, я силкувалась остатися спокiйною. На хвилинку сховала я лице в долонi i стала пригадувати, що думала перше. Думки вiд ii голосу, мов наляканi, розпорошилися.

Вона смiялася роздразнюючим смiхом, а я чула, як менi пiдступала кров до лиця.

– Вiд бабунi лишилася ще й цукерничка. Вправдi не срiбна, але зате дротована. Правдива старофранцузька порцеляна!..

Я все ще не вiдзивалася…

– Чуеш? Я хочу, щоби ти згасила свiтло i лягла спати. Ти!

Мене покинула нараз вся терпеливiсть, а пiрвала шалена пристрасть, З окриком дикоi злостi вхопила я за зошит i шпурнула ним до землi. Серце товклося в менi до розпуки, i, згорнувши руки на грудях, глянула я на неi.

– Чого тобi ще треба? – спитала голосом, що змiнився вiд зворушення.

– Нiчого вiд тебе не хочу. Але скажи лучче, до чого та театральна поза? – Вона говорила в зухвалiм тонi, опiсля мов пригадала собi щось i додала: – Чому у тебе розплетене волосся?

Я вiдвернулася вiд неi, не вiдповiдаючи нiчого.

– Я хотiла би знати, для чого в тебе розплетене волосся, – домагалася вона знов.

– Для чого? Бо розплетене не важить так тяжко, так менi здаеться… Може, й це не дае тобi спати i шкодить твоiй красi?

Їi очi заiскрилися.

– Так ти гадаеш, що ти красна? Пожди, я знаю добре твоi думки. Ти огидна, причаена кокетка! Ти хочеш удавати якусь «русалку», вправляешся в якусь видуману безсоромну роль, може, Гейневу Лореляй? Ти його раз у раз читаеш, хоч мама вже кiлька разiв казала, що Гейне не е для молодих дiвчат. – Нараз розсмiялася. – Справдi, це рудаво-золотисте волосся, зеленявi «морськi» очi… Знаеш що? Спродай цукерничку, купи собi арфу i гребiнь i йди мiж нiмцi.

Не знаю, як я в тiй хвилi виглядала i яким поглядом подивилася на неi. Уст створити не була я годна i на одно слово – нi! Але коли я пiдняла руку, щоби притиснути ii до розпаленоi голови, Лена з переляком сховалася пiд ковдрою…

По хвилi згасила я свiтло i кинулася сама в постiль…

Глухий бiль, неописане огiрчення обняли мене, i тихi стони виривалися з моеi грудi. Пощо кинула мене доля в життя, помiж тi пiдлi, тупi душi – нi! помiж гiени, що не мають нi чувства, нi розумiння для шляхетнiших зворушень серця!..

Однозвучне цокання годинника переривало тишину малоi кiмнати, а свiтло мiсяця лилося вiкном, устелюючись срiбними, матовими пасмами на помостi й стiнi.

Трохи згодом бачила я, як Лена вилiзла нишком з постелi й забрала роздертий зошит до себе. Очi моi стулилися. Я аж надранком заснула. Менi приснилася надрейнська русалка Лореляй. Вона нiби сидiла десь на скелi над водою, перебираючи золотi струни своеi арфи. Спадаюче на груди й плечi волосся здавалося на сонцi червоним плавним золотом. Їi погляд напiвсумовитий, напiвбайдужий був звернений у безнадiйнiм очiкуваннi в синяву далечину. Я стояла в лодцi, що колисалася на хвилях, i разом з шумом моря виспiвувала далеко лунаючим голосом Гейневу пiсню про Лореляй:

Ісh weib night, was soll es bedeuten,
Dab ich so traurig bin
Ein Marchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.[12 – І сам я не знаю, вiд чогоНудьга обгортае мене,Для чого я згадую завшеПовiр’я колишне сумне.(Переклад з цiм. М. Стависького)]

Вона схилилася.

Через хвилину дивилася на мене довгим смутним поглядом, а опiсля впустила вiльним рухом арфу в воду.

Легко, мов стрiла, понеслась тая вперед, колисалася, полискувалася в водi, мов та золота рибка.

Я поплила за нею.

Бистро несли хвилi мою лодку. Вони тиснулися жадiбно круг неi, росли, змагалися, сягали за мною, аж я лякалася. За мною хвилi. Цiлий безконечний простiр – одно i те саме, куди не гляну, самi хвилi. Вони шумлять, борюкаються, гомонять, смiються. Смiються потайним, роздражнюючим, майже знайомим смiхом.

В мене тисяча думок. Цiлий рiй дум. Що гонить за мною? Де спинюсь я, куди жену я?

Десь далеко передо мною полудневий край. Я ще дитиною чула щось раз про його красу. Вiн ясний, золотавий, мов те сонце; манить зеленими пальмами, блакитним склепiнням…

Я би злетiла туди!..

– Почерез море, – гомонять хвилi i колишуть, заливаються попереднiм чудним смiхом.

– Почерез море, – долетiв через воздух, немов сонний бренькiт, голос арфи… – Почерез море…

* * *

З тоi пори я не можу писати.

Життя мое затроюеться з кождим днем систематичнiше. Лиш читати ще можу, того вже не можуть менi заборонити, бо вуйко обстае за мною. І так я читаю, буду читати. Я не дамся добровiльно кинути в пiтьму. Не дамся, пiзнавши раз свiтло правди, затоптати грубiй, тупiй, бездушнiй силi.

Цих кiлька словець пишу крадькома. Я би того не чинила, та менi бачиться, що удавилася б своiм горем i своiми власними чувствами, не висказавши чи властиво не виллявши iх хоч у мертвий зошит. Спрятавши обережно зошит в скриню (колись бабунину), менi неначе полегшае на серцi. Смуток щезае на якийсь час. Я повеселiшаю. Не боюся нi морозячих, проникаючих поглядiв тiтки, нi злосливих докорiв решти рiднi. Переконання, що я не роблю нiчого злого, що сторонюся вiд всякого бруду, що через моi уста не переходить нiколи, нiколи лож, – додае менi сили дивитися на своiх гнобителiв не поглядом ненавистi, але поглядом повним, довгим i майже спокiйним…

* * *

Я часом мрiю об тiм, як би я була раз на великiм прегарнiм балу, де все блистiло би, красувалось рiзними барвами, якоюсь чародiйною красою, де товариство було би саме пишне, вибране, якiсь прегарнi женщини й мужчини в рiзних строях[13 – Стрiй – одяг. Помiж ними всiма – я. Лише на кiлька хвилин.].

Прекрасно вбрана, в строю, властивiм лише моiй iстотi, красна, мов сонце. Я не бажала би слiпити своею красою – о, нi! – я хотiла би лише бути красою: прояснитись нею. Краса жiнки не повинна бути лише на те, щоби викликувати любов… а коли була би вже лише на те, так нехай би в менi залюбився якийсь такий, що не любив ще перед тим нiякоi женщини. Я не хотiла би, щоби за мною сягнуло нараз сто рук, зрозумiлись на менi всi. Нi, лише один нехай би вiдгадав мене, мов ту загадку.

Це смiшна мрiя!

В моiй душi повно мрiй, багато образiв, барв… Коли би я вмiла музику, котрою впоююся, то укладала би все те в мелодii. Декотрi з них було би дуже, дуже трудно вiдограти…

* * *

На заходi, на гранчастiм верху зеленоi гори стоiть столiтнiй одинокий дуб-великан. Височенний, сильний собi, гордий такий! Коли сонце зайде за гори, а небо ще мов огнем палае, вирiзуеться вiн виразно на нiм.

Дивлячись туди, здаеться менi, що вiн рушаеться, що прикликуе мене незамiтно до себе, й мене тягне до його дивна, дивна туга. Вiн там стоiть сам, а я тут.

* * *

Як страшно самотньо жити! Нi, лучче сказати, як страшно жити вслiд за другими!

Лена з родичами вiд’iхала. Забралися всi до Л., до якоiсь своячки на весiлля. Я лише з маленькою Катею осталася дома.

Воздух весняний провiвае, а мене обгортае туга за людьми, за життям! Мене опускае вся терпеливiсть. Я чогось не можу нi читати, нi писати. Я хiба гралася би звуками, але мене музики не вчили. Все мене болить, все дразнить. Хвилями опановуе мене глуха лють. Я чуюся скованою, коли я жити бажаю. Жити якимось iншим, повним, яснiшим життям! Ісусе Христе, чи ця вбiйча одностайнiсть безконечна?! Так лучче вже як-небудь, аби лиш iнакше жити, нiж так гнило, без цiлi старiтися, без душi, без смислу. Це просто ростинне вегетування, хвилями перерване тихим зойком борби за iснування!..

II

Недавно Лена вернулась з родичами додому, а вчора принесла вже й новину, котрою заiнтересувався цiлий дiм. Вiд трьох рокiв мешкае бiля нас багатий надлiсничий з донькою. Познайомившися з нами, живе з вуйком у великiй приязнi, а донька його Зоня, гарна, енергiчна, бистроумна дiвчина, есть найлiпшою товаришкою Лени. Спершу видiла лише мене. Зi мною говорила, менi звiрювалася, мене до себе запрошувала, щохвилi прибiгала. Лени наче й не замiчала. Разiв зо три лучилося Ленi вiдвiдувати ii без мене. З того часу Зоня наче не та сама супроти мене. Похолоднiла, стала горнутися бiльше до Лени, усмiхалася iронiчно, коли я виявляла деякi зi своiх поглядiв, а остаточно дiйшло до того, що ми одна другiй осталися лише якимись «добрими знайомими».

Знать, не умiю собi зискувати людей, як тiтка каже. Не так, як Лена. Вона вмiе i приговорити, присiсти, попросити, i засмiеться в потребi, i заплаче, а яка вже ввiчлива! Не раз мало пiд ноги не пiдстелиться.

Я – нi.

При чужих стаю чогось неспокiйна, наче боюся iх доторкнути й словом, щоб не завдала якого болю, або щоб вони мене не дiткнули чим. Зворушуся нi з цього, нi з того, особливо коли почну щось оповiдати… Така вже якась неспосiбна…

– Коли говориш, – критикують мене, – то, замiсть другому в очi дивитися, дивишся бог знае куди йому понад голову або голову вiдвернеш, а очi твоi лише так по свiту блукають!

Нi! Я неспосiбна.

Бiльше уже з панною Марiею згоджуюся, з старою гувернанткою Зониною. (В Зонi мати умерла). Вона така лагiдна, нiжна. Голос у неi наче оксамитний, а сама дрiбна, фiлiгранова. Лише нервова до крайностi й вразлива. Подивляю не раз ii терпеливiсть, бо Зоня деколи така жорстока, або ii батько такий скупий!..

І принесла Лена новину вiд Маевських, що повернувся iх молодий свояк з Морави, де пробував два роки в якогось фабриканта за домашнього вчителя.

– Цiлий дiм у военному настроi, – оповiдала. – Надлiсничий захмарений, Зоня гостра, мов бритва, а пан «братанич» хоч i привiтнi, але такi вже неприступнi, що крий боже! Не знати, що це в них стрiлило; однак видко, що молодий тому причина. Та з часом я таки довiдаюся, о що iм пiшло. Коби лише скорше той вечiрок. Ми пiдемо, мамочко, правда?

– Пiдемо. А ти подивилась би завчасу на свою рожеву сукню, Леночко; може, треба дещо вiдсвiжити або й докупити чого…

– Подивлюся, мамочко. А Наталка що вбере?

– Наталка? Їй би вбрати ту темно-понсову[14 – Темно-понсова – темно-червона, пурпурова.] сукню, що переробила з моеi. Вона лежить на нiй складно i есть iй до лиця. Тепер нема за що купувати другоi. Вона це сама знае.

– Знаю, тiточко, й вберу, котру скажете. Менi байдуже, яка вона собi там, чи ясна, чи темна. Менi на думцi панна Марiя. Чи й вона в военному настроi? Раз якось давно сказала менi, що любить того «братанича» (вiн зветься Василь Орядин), наче рiдного сина.

* * *

Нинi бачила я Зониного свояка перший раз, хоч вiн, як чую, переходить дуже часто попри наш дiм. Вiн високий, стрункий i, як менi видиться, смаглявий. Його рухи повiльнi, Лена каже: «симпатичнi».

* * *

(По вечiрку).

Була справдi в темно-понсовiй сукнi. Нещаснi рудавi довгi коси, котрих нiяк не можна по-модному на головi укласти, спадали свобiдно на плечi. Не знаю, чи мое «крейдяне» лице, що того ж вечора, як тiтка казала, вiдбивалося мов «безкрове» вiд темного тла оксамитного Меdiсis-ковнiра – довело Лену до розпуки i злого гумору, чи, може, моя довга сукня, що без шелесту волiклася за мною? Вона усмiхалася з нервовою злобою, коли нашi погляди стрiчалися.

– Ти навiть i сукнi не вмiеш в руцi держати так, як треба, – казала вона. – Волочиться за тобою, мов яка гадина, i денервуе.

– Нехай волочиться! Менi невигiдно держати ii раз у раз в руцi.

– Так? Але ти певно над тим не думала, що сукня через те руйнуеться!

– Руйнуеться так само, як i твоя.

– З моеi не будуть вже бiльше нiчого робити, а з твоеi мае ще бути ковдра. Врештi, можеш ii нiвечити, з неi мае бути ковдра для тебе, а не для мене!

– Менi не треба з неi нiчого, – вiдповiла я. – Менi бабуня оставила двi широчезнi шовковi сукнi з виразним наказом, щоби я собi з них дала колись зробити ковдри.

– Гадаеш? – кликнула вона насмiшливо, пiдносячи високо брови вгору. – З тих шовкових суконь дасть мама менi поробити ковдри! Мама каже, що тобi лишилися по бабунi срiбнi ложечки, i що я мушу також мати якусь пам’ятку по бабунi, як ти, бо я так само ii внучка!

Я усмiхнулася.

Скiльки разiв приходилося менi чути, що та «проста баба з мiщанськими манерами» не була «жодною бабунею» i що ii лише соромилися! А нараз така змiна в поглядах!

– Ти справдi накривалась би ковдрами з суконь бабуниних? – спитала я iронiчно. – А що важнiше, ти забирала би iх вiд мене? І ти i тiтка, ба навiть i наша стара кухарка знае, що бабуня оставила iх менi!

– Справдi, тобi? – накинулася вона на мене. – А похорон за що справилося бабунi! Ти гадаеш: даром? Спитай лише в мами: вона тобi зробить докладний рахунок. Врештi, я би тобi радила навiть о тих сукнях мамi й не згадувати. По-перше, що це й так на нiчо не здалось би, бо iх уже нема дома – бачиш, серце, ще вiд часу, як ти ночувала через тиждень у панни Марii, коли вона пробувала сама дома – а по-друге, ти знаеш, що мама не зносить опозицii, а вже найменше вiд тебе!

В менi кипiло.

Вже й як я знала грубостi й самолюбство тiтки та ii дiтей, однак цього не надiялася нiколи. Не надiялася, що вона порахуе видатки за похорон своеi тещi, моеi дорогоi бабунi, котра була без рiзницi для всiх добра й щира, котра подарувала тiтцi ще за життя стiльки речей, знаючи ii захланнiсть, щоби вже тим успособити ii добре для мене! Та ба! Бабуня помилилась i цим разом щодо неi. Вона вiдтягала видатки, котрi поносив сам один вуйко, з мого мiзерного майна, котрим я дорожила лише тому, що воно походило вiд осiб, таких менi дорогих.

Я була обурена до крайностi, однак вiдвернулася вiд неi з погордою й не сказала нiчого. «О бабусенько! – подумала лише гiрко. – Коли б ти знала, що тут дiеться, ти в гробi обернулася би!»

Бабуня лишила дiтям окремо «пам’ятки». Хлопцям рiзнi речi по дiдовi, котрий був капiтаном, а Ленi й Катi по перстеню. Вони висмiяли все це, зрозумiвши раз, що iх мати погорджуе тими речами, котрi, щоправда, не були самi собою надто вартiснi, але цiннi тим, що iх дарувало щире серце доброi старушки.

Чому ж iм тепер захотiлося «пам’ятки»? І то якраз суконь погорджуваноi «простоi баби з мiщанськими манерами»? Та я це зрозумiла. Тiтка не була дурно нiмкенею; а нiмкенi не без причини вважаються славними газдинями, такими, що числяться в потребi i «з атомами»! Сукнi, полишенi менi бабунею, були з тяжкого, коштовного атласу, який тепер дiстав би лише за грубi грошi. Ковдри з такого атласу – це чистий «капiтал». Так i чому не придбати його своiй доньцi? Яким же правом i яким способом? Це вже рiч маловажна. Як практична жiнка i як нiмкеня любувалася вона лише у фактах.

– Ти нинi, очевидно, в дуже святочнiм настроi, – почала Лена знов по короткiй хвилинi, пiд час котроi я перемагала в собi гнiв i обурення, а перейшовши попри неi, не глянула навiть в ту сторону, де стояла. – Ти ступаеш так гордо, мовби ти справдi була яка Медiчi або Стюарт. Ха-ха-ха! Але вони мали, певно, бiльше кровi в лицi й не мали рудого волосся… Воно тобi все не поможе! – просичала врештi явно. – Один кадриль дасться тобi взнаки, а може, не будеш його й зовсiм гуляти[15 – Гуляти – танцювати.]. Ми ж прецiнь знаемо, що за тобою молодi хлопцi не дуже рвуться. А ти так зараз впадаеш в очi, коли не гуляеш… Ти така велика – i ми мусимо за тебе встилатися!

Менi ударила кров в лице.

– На чие бажання йду я? – спитала я.

– Розумiеться, що на бажання тiтки й вуйка! Вони мають з тобою добрi замiри: та лише ти, бач, якась така нещасна!

Я усмiхнулася гiрким смiхом.

Угадала!..

Вступаючи в залу, спостерегла я мимоволi вiдразу Зониного свояка, чи як його там звуть, Орядина. Вiн стояв при дверях салону з кiлькома панами й розмовляв. Переходячи попри його, я почула його погляд на собi. Опiсля ми глядiли посполу на себе. Його погляд вражав мене, а, як менi здаеться, мiй його. Ми мовби боялися себе. Вiн гуляв дуже мало й майже лише з Зонею та Леною. Вони обi були нерозлучимi. Його лице смагляве, пригадуе тип полудневий. Раз здавалося менi, що мушу доконче обернутися; обернувшись, стрiтилася з його поглядом. Перелякана тим, вiдвернула я очi в противну сторону зали, зворушена чудним чуттям.

Помимо музики й танцiв, помимо бесiди з рiзними знайомими, давила мене якась нудьга, якийсь сум. В глибинi серця немов болiло мене, що вiн не зблизився до мене анi одним кроком.

– Якi ви нинi гарнi! – сказала менi раз тихесенько панна Марiя. – Наче та надрейнська золотоволоса русалка Лореляй, лише чому ви такi втомленi й сумнi? Коли б я не знала обставин, серед яких живете, то подумала би, що тужите за кимсь.

Вона всмiхнулася любо, а я здвигнула байдуже плечима.

– Менi всi байдужi, а щодо втоми, то я вийшла вже з дому прибита.

– А з ним гуляли ви? – спитала нараз живо, мов пригадувала собi щось.

– З ким?

– З Орядином.

– Нi.

– Ах! Так пождiть, я познайомлю вас з ним зараз. – Вона й встала, щоби пiдiйти до його. Вiн саме в цiй хвилi стояв нахилений до Зонi i слухав уважно, що вона йому говорила.

– Панно Марiе, нi! – кликнула я стиха. Вона подивилася зчудована на мене.

– Оставте, прошу! – просила я ii з притиском. Вона дивилася через хвилину мовчки на мене.

– Якi ви гордi! – вiдповiла опiсля. – Ви хотiли би, щоби вiн сам прийшов?

– Сам.

– Але ж бо ви не знаете, який вiн не раз несмiливий.

– Я не знаю, але дайте спокiй!

І вона дала спокiй, вiн не прийшов, а мене обгорнуло якесь сумне вдоволення…

* * *

Я дивлюся кождим разом за ним, коли переходить попри наш дiм. А йде вiн звичайно мiж п’ятою й шостою вечором. Недавно казала тiтка вiдчинити одно фронтове вiкно; я вiдчиняю, а вiн наче з землi вирiс – надiйшов! Як же я сполохалася! Я не тямлю добре, як воно склалося, але вiн поздоровив мене. Менi здалося, що, здоровлячи, спаленiв. Впрочiм, справдi не знаю. Менi самiй зробилося гаряче, мов полум’ям обдало лице, i я сама змiшалась. Тепер вiдступаю вже вiд вiкна, коли бачу, що вiн iде. Вiн не смiе мене видiти. Не смiе!

Оногди, вже по тiм поздоровленню, замiтила я, як вiн, переходячи попри наш дiм, повернув ледве-ледве замiтно голову легесенько саме до того вiкна, де я тодi стояла.

Пощо вiн мене здоровив? Адже ми собi незнайомi, а то й зовсiм незнайомi…

* * *

Одна наша знайома, вдовиця по якiмсь суддi, оповiдала тiтцi, що Орядин дитя «любовi» якоiсь своячки надлiсничого, доньки украiнського православного священика, й якогось музиканта.

– Але не думайте, дорога панi професорова, – оповiдала вона, – що вiн був з тих славних угорських циганiв-музикантiв, межи котрими стрiчаеться не раз справжнiх князiв щодо багатства! О, нi! Вiн був украiнський циган i походив з Глиницi. Це сiльце на Буковинi вам звiсне, там бiльше циганiв, як мужикiв. Украiнських циганiв, панi професорова, на те кладiть увагу! Граючи, видобувся вiн на капельмейстра глиницькоi банди[16 – Банда – оркестр.], а що був добрим украiнцем, то ii батько, священик, приймав його з патрiотизму частiше в себе i з часом, дорога панi, з часом… – Тут вона урвала, закiнчивши оповiдання злобним, придавленим смiхом…

Не знаю, з якоi причини прокинулося в моiм серцi чувство ненавистi супроти оповiдаючоi вдовицi, ii вважали всi знайомi «доброю» жiнкою. Вона, може, й була справдi доброю, та я почула нараз ненависть до неi. ii спосiб оповiдання викликав в мене жаль до неi, чого я iй нiколи не забуду.

– В циганi! Помiркуйте лише собi, дорога панi професорова, в простiм якiмсь музикантi! Таже я би… Матiнко божа!.. І то, бачите, – говорила вона дальше, – донька чесних людей, донька священика! О неi мав старатися[17 – Старатися (о неi) – свататись.] якийсь заможний купець, але вона про його й чути не хотiла. Вкiнцi був вiн ще настiльки зухвалий, що ставився перед панотця й просив о руку доньки. Тодi мала збутися страшна сцена. Однi оповiдали, що проступника вигнали таки зараз кудись, другi, що мати вступалася дуже за донькою i що вiн з нею одружився, лише що вона скоро померла, давши дитинi життя. Іншi кажуть, що вона його сама просила покинути ii, а потiм i отруiлася сiрниками. Ат! хто iх там знае, де правда? Вона була ще дуже молода. Мала ледве дев’ятнадцять рокiв. Боже, боже! – додала згодом згiрдливо. – Таке молоде, а вже таке зiпсоване! Хто знае, що з неi було би ще зробилося, якби була жила; а так смерть зробила одним замахом всьому кiнець.

– А чие ж вiн iм’я мае? – спитала тiтка цiкаво.

– Таже бачите: iм’я батечка свого гiдного.

– Отже, мусили-таки побратися?

– А бог iх там знае! Щодо мене, то я гадаю, що справдi побралися й що вона його опiсля просила покинути ii, а сама взяла та й отруiлася сiрниками. Це, бачите, я тому так думаю, що вiн зараз по ii смертi кудись забрався. Без причини був би не забирався.

– Та куди забрався? – спитала тiтка.

– Таже бачите: до Молдави. Хтось-то говорив, що вiн зiбрав собi нову банду та й чкурнув туди з людьми, що йшли в Молдаву на роботу.

– І не вернувся вже?

– Не вернувся до нинiшньоi днини.

– А дитина?

– Дитина росла коло дiда та баби; коли ж панотець помер, а дитину треба було вже доконче посилати до школи, скликала стара раду. Якийсь первий брат музиканта, бездiтий мужик-газда, наперся взяти дитину за свою. А надлiсничий, свояк небiжки, i собi намiгся взяти хлопця. «Воно, – казав, – менi ближче, як тобi. Врештi ти кажеш, що не зробиш з нього пана, лише газду; ну, а менi, може, бог допоможе вивести його на щось лiпше, як на простого газду». Той собi, а цей собi! Брат музиканта, розказують, був тодi дуже лютий. «Тобi, – каже, – сиротинського гроша забагаеться, що йому панотець оставив, а не дитини. Тебе цiлий повiт знае, який ти захланний! Ти виховаеш його так, що вiн буде своеi родини соромитися, що буде так само кров з мужикiв ссати, як ти i тобi подiбнi. А я не так хотiв його повести. Та нехай дiеться божа воля! Час покаже, хто мав лiпшi намiри, чи я, простий селянин, чи ти». Розлютився та й вiд’iхав. А надлiсничий взяв справдi хлопця до себе, виховував, посилав до школи…

– А той що?

– Мужик той? Бог його знае, що. І не приiздив бiльше й не питав. От дурний мужик, хотiв щось перед свiтом показати. Стара попадя теж не хотiла йому дитини дати, тому що вiдразу сказав, що не випровадить хлопця в «пани». Казала, що не дасть дитини своеi доньки на «пастуха». От таке-то, люба панi професорова. Цiла комедiя!

– Ну, це вже правда, – обiзвалася тiтка, – що це дуже поетична легенда.

– Але видите! – почала знов по хвилi вдовиця. – Менi все здаеться, що вони, нiби надлiсничий i Орядин, не дуже-то любляться. Через цiлий час, як Орядин пробував на Моравi, не приiздив анi раз його вiдвiдати. Впрочiм, це знаете й самi, бо живете з ними в сусiдствi i як одна родина.

– Та нi, не приiздив! Це вже може бути, що не любляться. Надлiсничий i Зоня майже нiколи про його й не згадували. Лише стара гувернантка розпадаеться над ним, – розповiдала якось ще давнiше Зоня. Я цiлу тоту панну Марiю, правду сказавши, не дуже-то зношу, ласкава панi. З тими ii «нервами»… iй-богу! не раз мене чорт бере! Бувши на мiсцi Маевського, я була би iй вже давно за всю тоту ii науку подякувала!

– А ви нiби як думаете, люба панi професорова, що надлiсничий як, буде ii вiчно в себе держати? – вiдповiла вдовиця. – Вiн мав навiть десь казати, що скоро лише доньку замiж вiддасть, то зараз жениться вдруге. Пощо ж йому тодi старого толуба дома держати та пусто й дурно годувати? Нинi на свiтi гiрко жити, а вона й так не займаеться дома нiякою роботою. От залежить той цвiкер[18 – Цвiкер – пенсне.] на нiс, прижмурить очi та й зiгнеться то над одним столом, то над другим, а там часом нiби й до пекарнi загляне. Справжнiм господарством займаеться Зоня сама.

– Ну, так до чого ж йому гувернантка? – спитала тiтка.

– Та це лиш так, бачите, от для форми, щоби нiби якась старша женщина дома була. Уже чого вiн для Зонi не зробить, не стерпить, – так ii любить, що боже! Але-бо й е за що! Вона жвава й розумна дiвчина; мабуть, скоро навинеться iй жених.

– Авжеж! – Тут тiтка зiтхнула.

– Тодi нехай панна Марiя йде до свого любимця, – докинула вдовиця.

– Та так! Бо й куди ж iй подiтися? Хто вiзьме на службу стару гувернантку? А вiн, як чую, й так хоче вийти на великого пана. Чую: хоче бути адвокатом. Чи ви не замiтили, панi, як вiн гордо голову носить?

– О, гордо, гордо! Вiн знае, що е гладкий хлопець.

– Гладкий? Ха-ха-ха! Ви щось мов не довиджуете добре, панi!

– Ну, щодо того, то, може, й справдi старi очi не довиджують добре. Але я чую, що надлiсничий хоче, аби вiн покинув студii юридичнi та й вступив на теологiю. Воно й не було би зле, – фiлософувала стара. – Нехай вступить в стан божий i молиться за грiхи своiх родичiв. Йому, правду сказавши, i нема iншоi будучностi; по нiм видно на перший погляд, що вiн мiшаноi раси. Боженьку, боженьку! – зiтхнула. – Якi ж то не раз люди на свiтi бувають! І при порядних родичах виросте, i вивчиться, а навинеться яке-таке, а воно й розум утратить! – Тут i урвала вдовиця, зiтхнувши протяжно, глибоко. Опiсля поправила окуляри на носi, уста знизились в кутиках, i вона почала так скоро плести панчоху, що дроти лише мигтiли.

Тiтка пiдвела голову, погляд ii спинився чомусь проникливо на менi.

І до сьогоднiшньоi днини не можу я догадатися, що той погляд мав менi сказати.

Пам’ятаю лише, що моi уста мимоволi затремтiли згiрдливо й що я вийшла з кiмнати. Переступаючи через порiг, повернула я ще раз голову за «доброю» вдовицею. ii погляд стрiтився з моiм. Глибокий, чигаючий погляд. В тiй же таки самiй хвилi опустила вона руки з панчохою на колiна, присунулася ближче до тiтки – i я чула iнстинктивно, що тепер почнеться обмова моеi особи…

* * *

Я його вже два днi не бачила. А нинi так хотiла його побачити!

Надворi прегарна, ясна, зориста нiч, що своiм чарiвним спокоем викликае дивну тугу з усiх закуткiв серця; i саме перед моiм вiкном завис мiсяць над горами, тими темними, мовчазними великанами, низько-низенько, що видиться: рукою би його досягнув.

Орядина не дуже люблять дома.

Менi здаеться, що я мала би йому багато що оповiдати.

Мене обняла нетерпеливiсть, туга; я смiюся сльозами, а плачу радiстю… перенятим плачем!

Чому це так? Боже мiй, чому!

Але я не чуюся нещасливою, як перше, о нi! Я щаслива!

Я знаю, як вiн зветься. Вiн зветься – Василь.

Василь! – це гарне iм’я.

* * *

Ми ходили вчора з Леною за орудками[19 – За орудками – в справах.] для тiтки в мiсто, i нам лучилося бачити його. Чим ближче вiн до нас надходив, тим менше могла я говорити. Думки розлiталися менi в головi, мiшалися чомусь; а коли надiйшов уже зовсiм близько, то я замовкла цiлком. Певна, що поздоровить нас, я пiдвела очi, i вiн справдi нас поздоровив. Його погляд спинився на менi так… сама не знаю, як! Я вiдчула його так, як не вiдчула ще нiякого погляду досi.

Вiн минав по моiй сторонi, а менi навинулась думка, що вiн змiнився в тiй самiй хвилi. Який же вiн гарний!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/olga-kobilyanska-8516426/car-vna/?lfrom=236997940) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Іритувати – сердити, нервувати.

2

Оногди – одного разу.

3

Дансер – партнер у танцi, танцюрист.

4

Парохiя – церковний приход, парафiя.

5

Легумiни – ласощi (остання обiдня страва).

6

Завiд – професiя, фах.

7

Професор – тут: учитель.

8

«Перша» – найвища оцiнка в школi.

9

По-хiнськи – по-китайськи.

10

Зизий – косий.

11

Трiйло – отрута.

12

І сам я не знаю, вiд чого
Нудьга обгортае мене,
Для чого я згадую завше
Повiр’я колишне сумне.

(Переклад з цiм. М. Стависького)

13

Стрiй – одяг. Помiж ними всiма – я. Лише на кiлька хвилин.

14

Темно-понсова – темно-червона, пурпурова.

15

Гуляти – танцювати.

16

Банда – оркестр.

17

Старатися (о неi) – свататись.

18

Цвiкер – пенсне.

19

За орудками – в справах.

Залишити коментар

Ваша e-mail адреса не оприлюднюватиметься. Обов’язкові поля позначені *